Женщина на вокзале с ребенком. Мальчику на вид лет шесть. Хотя на самом деле ему всего четыре. Марина Цветаева очень гордилась, что Мур (Георгий) всегда выглядел старше и крепче своих сверстников. У кого-то в воспоминаниях я прочел про гору котлет, которые она жарила целое утро, а потом Мур их все и съедал, молча, с надутым сосредоточенным видом. Котлеты вместо стихов. И в ее последний день, тогда в Елабуге, на кухне стояла сковородка с жареной рыбой для Мура.
Марина — женщина долга. Долг и сгубил ее. Долг как ярмо, которое она не могла, не посмела с себя сбросить. А может, это было чувство вины за Ирину, за свою младшую, несчастную дочь, умершую в страшном приюте в Кунцево. Вот откуда этот мучительный рефрен в ее письмах, в этих подробных записях про еду, про хлеб, про голод.
«… Мне не дают – честное слово — на хлеб, который я три дня не могу купить. Мне в пятницу нечего нести своим в тюрьму. Мне не дают заработать своим на тюрьму».
Но это уже совсем темные времена, куда не хочется заглядывать. Жизнь Марины Цветаевой десять лет спустя на родине. А пока вокзал где-то во французской провинции, и они вдвоем, Марина и Мур, мать и сын.
Фотография взята мною из новой книги Наталья Шаинян Натальи Шаинян «Психея. Фотолетопись жизни Марины Цветаевой». Есть книги, которые берешь в руки, как драгоценность. Их хочется разглядывать, гладить, поставить на видное место. При любой свободной минуте открывать наугад. На самом деле судьбу Цветаевой можно начинать читать с любой страницы. В общем, все хорошо известно, задокументировано, запротоколировано. Хотя есть и свои маленькие открытия. На страницах «Психеи» они рассыпаны как бусины. Много новых милых подробностей. И про платья-подрясники, и про любимые кушаки-пояса, которые с годами Марина затягивала все туже и туже, и про удобные туфли на каблуке — ее привычка гулять подолгу в любую погоду («Муру нужен воздух!»). Про привычку морщить лоб, возможно от близорукости, что придавало ей немного отчужденный и надменный вид. Про страсть к янтарю, который на ней магическим образом «оживал» и начинал сиять новым светом. Все это есть в «Психее».
У Натальи Шаинян очень женский и пристальный взгляд. Ей важно, как Цветаева выглядит, как получилась на фото, в чем была одета. Она знает все про ее серебряные кольца, про бусы из богемского хрусталя и знаменитые браслеты. Сразу чувствуется глубокий знаток цветаевского провенанса. Что-то из этих навеки утраченных богатств перепало и московскому музею Марины Цветаевой, где Шаинян работает много лет. И уж конечно про музейные «единицы хранения» ей известно все.
Неизвестных фотографий Цветаевой почти не осталось. И все же, как выясняется, они тоже есть. Например, эта на вокзале, или большая фотосессия, снятая летом 1935 года в Ла-Фавьере. Мне не хватило, может быть, только той фотографии, которую Марина сделала сама на Монпарнасском кладбище, куда пришла в последний раз навестить могилу своей свекрови Елизаветы Дурново-Эфрон. Они не были знакомы. Елизавета Петровна покончила с собой, когда Сергей Эфрон еще был подростком. Судьба любит посылать таинственные знаки. Через три года Марина сама уйдет из жизни тем же самым путем, повторив судьбу своей свекрови. А фото явно предназначалось Сергею Яковлевичу Эфрону. И там видна тень в берете с прицелившимся фотоаппаратом. Последний парижский снимок Марины. И последнее перед границей, перед окончательной разлукой, письмо Анне Тесковой, другу всей жизни: «Уезжаю в Вашем ожерелье и в пальто с Вашими пуговицами, а на поясе – Ваша пряжка. Все скромное и безумно-любимое, возьму в могилу, или сожгусь совместно. До свидания! Сейчас уже не тяжело, сейчас уже – судьба».
Все, что остается, – пуговицы, пряжки, ожерелья, фото. И немногие прижизненные портреты, которые тоже собрала в своей книге Наталья Шаинян. Добавлю, что «Психею» она посвятила памяти своей мамы Ольги Александровны Шаинян. Прекрасный, прощальный дар.
