Нет никого глупее влюбленной по уши женщины. Такая способна простить все, даже подбитый глаз и откровенное предательство.
Я еще не раз прощала Бартона, даже когда он предавал меня куда серьезней. Прощала, потому что любила. И люблю, несмотря на то что его давно нет на этом свете…
Я любила и была неуязвима.
И люди поняли это!
Меня осуждали и проклинали ханжи по обе стороны океана, порицал Ватикан и политические деятели, поливали грязью журналисты и газетчики, а вот простые римляне — нет. Я почувствовала это во время съемки сцены въезда Клеопатры в Рим. Грандиозная сцена с сумасшедшим количеством массовки, множеством костюмов, которую долго готовили, была страшна для меня тем, что я оказывалась один на один с толпой. Отовсюду сыпались откровенные угрозы вплоть до угроз убийства разлучницы. Кто мог гарантировать, что толпа действительно не совершит самосуд, не растерзает женщину, совершившую прелюбодеяние?
И вот я наверху, над толпой из нескольких тысяч статистов, пусть и в римских тогах, но от этого не ставших менее опасными, скорее наоборот, потому что толпа, играющая толпу, действует по ее же принципу. Достаточно клича «бей!» — и будут забыты все гуманные принципы, даже человек, не уничтоживший за свою жизнь и мухи, в толпе легко может превратиться в жестокого убийцу. Расправа толпы безжалостна и непредсказуема, и страшна именно своей непредсказуемостью и невозможностью остановить ее.
Это был момент высочайшего напряжения. Нервы на пределе, но ни остановить съемку, ни показать свой страх нельзя, никто бы не позволил до бесконечности продлевать съемочные дни и превращать Рим в съемочную площадку. У нас даже дублей лишних не было, тысячи человек не могли несколько раз повторять сцену…
И вдруг… вместо «Клеопатра!» статисты закричали «Лиз!».
Да, они кричали не осуждая, а приветствуя меня! Римлянам оказалось безразлично, пишут ли обо мне гадости на первых полосах газет, порицает ли меня Ватикан, злятся ли чиновники, простые римляне поняли, что я по-настоящему люблю, каким-то шестым чувством уловили, что я готова ради своей любви на все, что она настоящая, а потому осуждению подлежать просто не может. Можно порицать поведение человека, но нельзя порицать Любовь. Если человечество будет это делать, то оно недостойно жизни на земле.
По окончании сцены после команды «Стоп!» я низко поклонилась, но уже не экранному Цезарю — Харрисону, а статистам, тем, кто изображал римлян и приветствовал меня — Элизабет Тейлор — и Клеопатру, простив все за любовь…
Я плакала…
Мои фиалковые глаза давно перестали быть таковыми, но блеск-то в них остался. Главное — аура, главное, чтобы окружающие чувствовали, что в тебе полно жизни, что жизнь тебе интересна, тогда не заметят ни морщин, ни пятен, ни неудачных операций, ни десятков лишних фунтов.
Любите жизнь, остальное приложится само собой…
Элизабет Тейлор,
из мемуаров звезды Голливуда.
