Я любил Пасху, но боялся предпасхальных дней, потому что меня заставляли часами растирать миндальные зерна или взбивать ложкой белки. Я уставал от этого и даже втихомолку плакал.
Кроме того, перед Пасхой в бабушкином доме начинался беспорядок. Женщины в подоткнутых юбках мыли фикусы, рододендроны, окна и полы, выбивали ковры и мебель, чистили медные ручки на дверях и окнах. Нас вечно гоняли из комнаты в комнату.
После уборки происходило священнодействие — бабушка делала тесто для куличей, или, как их называли у нас в семье, для «атласных баб». Кадку с желтым пузырчатым тестом укутывали ватными одеялами, и пока тесто не всходило, нельзя было бегать по комнатам, хлопать дверьми и громко разговаривать. Когда по улице проезжал извозчик, бабушка очень пугалась: от малейшего сотрясения тесто могло «сесть», и тогда прощай высокие ноздреватые куличи, пахнущие шафраном и покрытые сахарной глазурью!
Кроме куличей, бабушка пекла множество разных «мазурок» — сухих пирожных с изюмом и миндалем. Когда противни с горячими «мазурками» вынимали из печки, дом наполнялся такими запахами, что даже дедушка начинал нервничать в своем мезонине. Он открывал дверь и заглядывал вниз, в гостиную, где был уже накрыт тяжелыми скатертями длинный мраморный стол.
В Страстную субботу в доме наконец воцарялись прохладная чистота и тишина. Утром нам давали по стакану жидкого чая с сухарями, и потом уже весь день до разговения после заутрени мы ничего не ели. Этот легкий голод нам нравился. День казался очень длинным, в голове чуть позванивало, а требование бабушки поменьше болтать настраивало нас на торжественный лад.
В полночь мы отправлялись к заутрене. Меня одевали в матросские длинные брюки, в матросскую курточку с золотыми пуговицами и больно причесывали щеткой волосы. Я смотрел на себя в зеркало, видел страшно взволнованного румяного мальчика и был очень доволен.
Из своих комнат выходила тетушка Евфросиния Григорьевна. Она одна не принимала участия в праздничных приготовлениях. Она всегда болела, редко разговаривала и только ласково улыбалась в ответ на нашу веселую болтовню.
Она выходила в глухом синем платье, с золотой цепочкой от часов на шее и красивым бантом, приколотым к плечу. Мама объяснила мне, что этот бант называется «шифром», что это награда за образцовое окончание института, где тетушка Евфросиния Григорьевна училась.
Мама надевала свое праздничное серое платье, а отец — черный костюм с белым жилетом.
Потом появлялась бабушка — торжественная и красивая, вся в черном шелку, с искусственным цветком гелиотропа, приколотым к корсажу. Ее седые гладкие волосы были видны из-под кружевной наколки. Платье ее шуршало, и двигалась она легко, — бабушка молодела в эту ночь.
Она зажигала лампадки, после этого натягивала черные кружевные перчатки, и отец подавал ей мантилью с широкими завязками из лент.
— Вы, конечно, не пойдете к заутрене? — любезно, но холодно спрашивала его бабушка.
— Нет, Викентия Ивановна, — отвечал отец улыбаясь. — Я прилягу немного. Меня разбудят, когда вы вернетесь из церкви.
— Ох, — говорила бабушка и вздергивала плечами, поправляя мантилью. — У меня одна надежда, что Богу надоели ваши шутки и он махнул на вас рукой.
— Я тоже сильно рассчитываю на это, — учтиво отвечал отец.
Бабушка подымалась на минуту в мезонин попрощаться с дедом. Когда она спускалась от деда, в зал входила тетя Надя. Она всегда опаздывала.
Она не входила — она влетала, как тонкая сверкающая птица, в белом платье из легкого шелка с треном и буфами. Она тяжело дышала, и желтая роза трепетала у нее на груди.
Казалось, весь свет, вся радость мира сияли в ее потемневших глазах.
Бабушка останавливалась на лестнице и подносила платок к глазам. Она не могла сдержать слез при виде красоты своей младшей дочери. Каждый раз бабушка, очевидно, думала о судьбе тети Нади, о том, что будет с ней в суровой этой жизни, и мысли эти невольно заставляли бабушку прослезиться.
На этот раз, когда мы возвратились из церкви, отец не спал. Он открыл настежь окна из гостиной в сад. Было очень тепло.
Мы сели за стол разговляться. Ночь стояла рядом с нами. Звезды мерцали прямо в глаза. Из сада долетало попискиванье бессонной птицы. Все говорили мало и прислушивались к то возникавшему, то затихавшему в темноте колокольному звону.…
Автор — Константин Паустовский. Из повести «Розовые олеандры»
Фото на превью — Александр Владимирович Маковский
«Пасхальный стол», 1915–1916 годы
Николай Пимоненко. Пасхальная заутреня (1891)
В глубоко укоренившихся традициях православной Пасхи раскрывается неповторимая симфония веры, надежды и любви. Этот священный праздник пронизан историей, символикой и теплом семейного общения, обрамленного величественными обрядами и обычаями.
На рассвете Пасхальной ночи православные христиане собираются в церквях, чтобы вместе отпраздновать Воскресение Христа. Перед глазами мелькают огни свечей, их теплота словно прикосновение души, а ароматы пасхальных куличей и крашеных яиц наполняют пространство надеждой и радостью.
Традиция кулича, символизирующего Христово Воскресение, несёт в себе глубокий смысл. Его форма, украшенная цветами и крестами, напоминает о крестных муках Спасителя, а вкус и аромат – о радости и обновлении, приносимых Воскресением. Приятно ощущать, как эти традиционные лакомства соединяют поколения, передавая свой смысл и значения от дедушек и бабушек к внукам и правнукам.
Вместе с куличом и пасхальными яйцами в домах появляется и другой символ – светлая радость и обновление. Семьи собираются вокруг праздничного стола, обмениваются пасхальными поздравлениями, делятся своими радостями и заботами. В этот день кажется, что время останавливается, чтобы дать возможность каждому насладиться моментом, насыщенным смыслом и проникнутым духовной гармонией.
Пасхальные традиции православия не только объединяют семьи, но и напоминают о важности веры и надежды в нашем мире, где иногда кажется, что забыты вечные ценности. Они напоминают о том, что в самые мрачные моменты жизни есть светлое будущее, о чем нам напоминает Воскресение Христа – символ вечной победы над злом и смертью.
Пусть каждая пасхальная свеча, кулич и крашеное яйцо напоминают нам о том, что в любой тьме есть место свету, а в любой пустоте – надежде и любви.
