24 сентября 1896 года родился Фрэнсис Скотт Фицджеральд — американский писатель, крупнейший представитель так называемого «потерянного поколения», известный своими романами и рассказами, описывающими так называемую американскую «эпоху джаза». Термин «эпоха джаза» или «век джаза» был придуман самим Фицджеральдом и обозначал период американской истории с момента окончания Первой мировой войны до великой депрессии 1930-х годов. Автор романов «По эту сторону рая», «Прекрасные и проклятые»,«Великий Гэтсби», который многие критики, да и сам Фицджеральд, считают шедевром американской литературы того периода, символом «эпохи джаза», «Ночь нежна», «Последний магнат» (не завершён, опубликован посмертно, 1941), рассказа «Загадочная история Бенджамина Баттона».
Публикуем один из коротких рассказов автора.
Дональд понимал, что шансов у него мало, но настроение было подходящее, сил полно, делать все равно нечего, а вся докучливая работа осталась позади. Сейчас он вознаградит себя. Если удастся.
Самолет приземлился, Дональд ступил на землю, летняя ночь прерий поглотила его, и он пошел к глинобитному домику на краю аэропорта, выстроенному в духе старых железнодорожных вокзалов. Он не знал, жива она или нет, по-прежнему ли в этом городе и какую носит фамилию. Он волновался все сильнее, когда листал телефонную книгу, отыскивая номер ее отца, который за эти двадцать лет вполне мог умереть.
Нет. Судья Хармон Холмс — Хиллсайд, 3194.
Он попросил позвать мисс Нэнси Холмс. Женский чуть насмешливый голос ответил:
— Нэнси теперь миссис Уолтер Гиффорд. А кто ее спрашивает?
Но Дональд повесил трубку. Он выяснил, что хотел, а времени у него было всего три часа. Он не помнил никакого Уолтера Гиффорда — и когда листал телефонную книгу, снова встревожился. Она ведь могла, выйдя замуж, переехать в другой город.
Нет. Уолтер Гиффорд — Хиллсайд, 1191. Он облегченно вздохнул.
— Я слушаю!
— Здравствуйте. Можно попросить миссис Гиффорд? Это говорит ее старый знакомый.
— Я вас слушаю.
Он сразу узнал — или это только почудилась ему? — своеобразное очарование ее голоса.
— Это говорит Дональд Плант. Мы с вами виделись в последний раз, когда мне было двенадцать лет.
— Да? — с вежливым удивлением спросила она; но он так и не понял, рада ли она и узнала ли его.
— Дональд! — повторила она. Теперь в ее голосе слышалось нечто большее, чем просто попытка вспомнить. — …Когда ты возвратился? — Потом теплее: — Где ты?
— На аэродроме. Через несколько часов улетаю.
— Так приезжай.
— А не поздновато ли?
— Господи, нет, конечно! — воскликнула она. — Я сижу дома одна, тяну виски с содовой. Скажи шоферу…
По дороге Дональд перебирал в памяти их разговор. Его слова «на аэродроме» доказывали, что он по-прежнему богат и респектабелен. Нэнси одна — и это могло означать, что она теперь не очень привлекательная особа и у нее нет друзей. Муж, возможно, в отъезде или уже спит. И может быть, оттого, что мысленно он всегда видел ее десятилетней девочкой, упоминание о виски покоробило его. Но он тут же с улыбкой подумал, что ведь ей уже около тридцати.
Дорога свернула к дому, и в дверях освещенной комнаты возникла прелестная темноволосая женщина со стаканом в руке. Он наконец воочию увидел ее, вздрогнул и, выходя из такси, спросил:
— Миссис Гиффорд?
Она включила свет над подъездом и не отрываясь глядела на него широко открытыми, испытующими глазами. Потом сквозь недоумение проступила улыбка.
— Дональд, это и правда ты! Как мы все меняемся. Вот это встреча!
Они вошли, перебрасываясь ничего не значащими фразами, повторяя: «Сколько лет, сколько зим», — и у Дональда екнуло сердце. Отчасти оттого, что ему представилась их последняя встреча, — когда она, задрав нос, проехала мимо на велосипеде, — а отчасти из страха, что говорить будет не о чем. Как на сборе бывших однокашников: чувствуешь, что прошлого не вернуть, и изб всех сил скрываешь это в суете шумного веселья. Он с ужасом понял, что эта встреча может оказаться тягостной и пустой. И очертя голову начал:
— Ты всегда была хорошенькая. Но я не ожидал, что ты стала такая красавица.
Это подействовало. Он вовремя сообразил, что к чему, сделал смелый комплимент, и из скучающих друзей детства они превратились в малознакомых людей, которые нравятся друг другу.
-Хочешь виски? — спросила она. — Нет? Не подумай, ради бога, что я пью втихомолку, просто сегодня меня заела хандра. Я ждала мужа, а он дал телеграмму, что задерживается на два дня. Он очень милый, Дональд, и очень красивый. Вроде тебя, и волосы такие же, — она запнулась, — по-моему, он увлекся кем-то в Нью-Йорке, не знаю…
— Глядя на тебя, этому не поверишь, — сказал он. — Я был женат шесть лет и, было время, точно так же мучил себя. Но в один прекрасный день раз и навсегда покончил с ревностью. Когда моя жена умерла, я понял, что это было правильно. Теперь в памяти осталось только хорошее — ничто не испорчено, не запачкано, не за что корить себя.
Она внимательно смотрела на него, участливо слушала.
— Сочувствую, — сказала она. И, выждав сколько положено, продолжала: — Ты очень изменился. Ну-ка, повернись. Я помню, отец говорил: «У этого парня есть голова на плечах».
— И ты не поверила?
— Нет, я задумалась. До тех пор я считала, что у всех есть голова на плечах. Мне это запомнилось.
— А что еще тебе запомнилось? — спросил он улыбаясь.
Нэнси вдруг встала и быстро отошла на несколько шагов.
— Ну, это уже нечестно! — с упреком сказала она. — Наверное, я была испорченной девчонкой.
— Вот уж нет, — твердо сказал он. — Знаешь, пожалуй, я все-таки выпью.
Нэнси наливала виски с содовой, все еще отвернувшись, и он сказал:
— Ты что думаешь, другие девчонки никогда не целуются?
— А ты о чем-нибудь другом можешь говорить? — спросила она. Но тотчас, смягчившись, добавила: — А чего, там! Все равно было хорошо. Как в песне поется.
— А помнишь, как катались на санях?
— Еще бы! А пикник у этой, у Труди Джеймс? И еще в Фронтенаке в то… ну, в общем, летом.
Сани он помнил лучше всего — как он целовал ее холодные щеки на соломе в углу саней, а она смеялась, запрокинув голову к белым, холодным звездам. Другая парочка сидела к ним спиной, и он целовал ее тонкую шею и уши, но ни разу — губы.
— И еще вечеринка у Маков, где играли в почту, а я не пошел, потому что болел свинкой, — сказал он.
— Я не помню.
— Ну как же, ты была там. И тебя целовали, а я с ума сходил от ревности… С тех пор я никогда так не ревновал.
— Странно, не помню. Может быть, я старалась забыть.
— Но почему? — удивился он. — Мы были совсем невинные дети. Знаешь, Нэнси, когда я рассказывал жене о своем детстве, я всякий раз говорил ей, что любил тебя почти так же, как ее. Но, наверное, не почти, а так же. Когда мы отсюда уехали, ты у меня застряла в сердце, как заноза.
— Тебя это так… так глубоко задело?
— Еще бы! Я… — Он вдруг сообразил, что они стоят в двух шагах друг от друга и он говорит так, словно и сейчас влюблен в нее, а она смотрит на него — и ее губа полураскрыты, а глаза затуманены.
— Говори, — сказала она. — Стыдно признаться, но мне приятно тебя слушать. Я не знала, что ты тогда так страдал. Мне казалось, что страдала только я.
— Ты! — вскричал он. — Неужели ты не помнишь, как бросила меня возле аптеки. — Он рассмеялся. — И еще показала мне язык!
— Совершенно не помню. Мне казалось, что это ты бросил меня. — Ее рука легко, словно в утешение, опустилась на его руку. — У меня наверху альбом с фотографиями, я его не открывала целую вечность. Пойду разыщу.
Минут на пять Дональд остался один и думал, как безнадежно по-разному люди помнят одно и то же событие и еще, что взрослая Нэнси столь же пугающе влечет его к себе, как влекла девочкой. За полчаса у него в душе появилось чувство, которого он не испытывал с тех пор, как умерла жена, и не надеялся, что еще испытает когда-нибудь.
Сидя рядом на кушетке, они открыли альбом. Нэнси поглядывала на него и счастливо улыбалась.
— Это все-таки так приятно, — сказала она. — Так приятно, что ты такой милый и так красиво вспоминаешь обо мне. Знаешь что?.. Знала бы я это тогда! Когда ты уехал, я ненавидела тебя!
— Как жаль, — мягко сказал он.
— Теперь — нет, — успокоила она его и добавила внезапно: — Поцелуй меня, и давай помиримся… Вот так верная я жена, нечего сказать, — заметила она через минуту. — А ведь я, как вышла замуж, целовалась раза два, не больше.
Он был взволнован, но еще больше смущен. Кого он целовал? Нэнси? Или только память о ней? Или эту милую робкую незнакомку, которая тут же отвернулась от него и перевернула страницу альбома?
— Погоди, — сказал он. — Я не успеваю разглядеть фотографии.
— Больше не надо. Я и сама не каменная.
Дональд произнес одну из тех банальностей, которые могут значить и очень много, и ничего.
— Правда, ужасно будет, если мы влюбимся друг в друга снова?
— Перестань! — Она рассмеялась, часто дыша. — Все прошло. Это была минута. Минута, которую мне надо забыть.
— Не рассказывай мужу.
— Отчего же? Я рассказываю ему все.
— Ему будет неприятно. Никогда такое не рассказывай мужчине.
— Хорошо, не буду.
— Поцелуй меня еще, — вырвалось у него, но Нэнси перевернула страницу и радостно показывала ему фотографию.
— Вот ты, — воскликнула она. — Смотри!
Он поглядел. Маленький мальчик в коротких штанишках стоит на пристани, позади него видна парусная лодка.
— Я помню тот день, когда тебя снимали. — Она с торжеством рассмеялась. — Снимала Китти, а я потом стащила у нее карточку.
Первую минуту Дональд не узнавал себя на фотографии, потом пригляделся и окончательно убедился, что это не он.
— Это не я, — сказал он.
— Нет, ты. Мы ездили в Фронтенак, вспомни, в то самое лето, когда мы… ну, когда мы лазили в пещеру.
— Какую пещеру? Я был в Фронтенаке всего три дня. — Он склонился к слегка пожелтевшей фотографии. — Нет, это не я. Это Дональд Бауэрс. Мы были немного похожи.
Теперь она глядела на него во все глаза, откинувшись назад, как-то сразу отдалившись.
— Но ты и есть Дональд Бауэрс! — воскликнула она. Ее голос звучал громче. — Хотя нет. Ты Дональд Плант.
— Я так и сказал, когда звонил.
Она вскочила, ее лицо исказилось.
— Плант! Бауэрс! Что я, с ума сошла? Или это виски? Я немного выпила перед тем, как ты приехал. Стойка! Что я тебе наговорила?
Он переворачивал страницу альбома, стараясь сохранить невозмутимость индейца.
— Ничего особенного, — сказал он. Перед его глазами снова и снова мелькали картины, в которых не было его: Фронтенак — пещера — Дональд Бауэрс. — Все-таки это ты меня бросила!
Нэнси говорила с другого конца комнаты.
— Никому об этом не рассказывай, — сказала она. — Пойдут слухи.
— А рассказывать-то и не о чем, — неуверенно ответил он. И подумал: «А ведь она и правда была испорченная девчонка».
Его вдруг охватила жгучая бешеная ревность к маленькому Дональду Бауэрсу — его, который навсегда покончил с ревностью. В пять шагов он оказался рядом с ней, и словно не было ни этих двадцати лет, ни Уолтера Гиффорда.
— Поцелуй меня еще, Нэнси, — сказал он и встал на одно колено возле ее кресла, положив ей руку на плечо. Но Нэнси отпрянула.
— Вы опоздаете на самолет.
— Ерунда. Я могу полететь на другом. Какая разница!
— Пожалуйста, уходите, — холодно сказала она. — И постарайтесь понять, каково мне сейчас.
— Неужели вы совсем меня не помните, — вскричал он, — неужели забыли Дональда Планта!
— Помню. Вас я тоже помню… Но все это было так давно. — У нее снова стал чужой голос. — Такси вызовите по номеру Крествуд, восемьдесят четыре восемьдесят четыре.
На пути в аэропорт Дональд все время покачивал головой. Он уже пришел в себя, но не мог до конца понять, что произошло. Только когда самолет, взревев, устремился в черное небо и они, оторвавшись от земли, сами стали маленькой планетой, отрезанной от остального мира, он подумал, что этот случай чем-то напоминает их полет Пять ослепительных минут он жил, как безумный, сразу в двух мирах. Неразделимо и безнадежно смешались в нем двенадцатилетний мальчик и тридцатидвухлетний мужчина.
А еще он многое потерял за эти часы между рейсами, но вторую половину жизни человек постоянно что-то теряет, а потому, вероятно, это было не так уж важно.
