«Репетиции новых пьес, подготовка к съемкам, гастроли, планы… отмечать 80 — только так!», — написал сегодня в своей ленте в ФБ юбиляр. ТАК ДЕРЖАТЬ, МНОГОУВАЖАЕМЫЙ АЛЕКСАНДР ГЕОРГИЕВИЧ!
«У Александра Филиппенко сегодня юбилей. 80 лет.Прошлой осенью мы встречались в Таллинне, куда он приезжал с дочерью Сашей Александра Лер на премьеру фильма «Пациент N1» Резо Гигинеишвили.Кепочка в шотландскую клетку, мефистофельский блеск в глазах, кашне, как носили франты в 60-е годы. Возраст для него – это лишь досадная формальность, зачем-то зафиксированная в паспорте. Филиппенко бодр, молод, ироничен. Он в отличной форме. Сыплет наизусть цитатами из Жванецкого и Левитанского. Какой контраст с вялыми умствованиями его молодых коллег. Никакого эмигрантского уныния. Никаких ностальгических вздохов («Ах, в мое время!»). Филиппенко живет так, как если бы все время было его. И прошлое, и нынешнее, и будущее. Без всяких скидок на обстоятельства и политическую конъюнктуру.
Смешно рассказал мне, как раньше выбирал для себя сценарии.
— У меня была отработана схема. Утром на служебном входе в театре меня ждет конверт со сценарием. В перерыве между репетициями просматриваю текст. С трех до шести перед спектаклем обязательно обзваниваю друзей и знакомых, узнаю, кто есть кто. Сарафанное радио до сих работает лучше всего. Обычно меня спрашивают: «Саша, а чей сценарий или кто будет режиссером фильма?» Были случаи, когда я слышал в ответ: «Бросай все! Немедленно поезжай!». Или наоборот: «Ты с ума сошел. Ни в коем случае! Никогда!» Именно такая реакция была у моих друзей на имя Алексея Германа, когда тот позвал меня на главную роль в фильм «Мой друг Иван Лапшин». Все фильмы Германа были тогда под запретом. О якобы его чудовищном характере ходили легенды. Тем не менее я рискнул и не пожалел об этом ни секунды. Хотя главная роль, на которую я пробовался, мне тогда не досталась. Но для кино меня открыл Алексей Герман.
— И все же если имя режиссера вам ничего не говорит, а сценарий не слишком воодушевляет, что вы делаете?
— Вечером того же дня созваниваюсь с директором по кастингу и говорю, что, к великому сожалению, не смогу – у меня намечается контракт в Голливуде. Не могу подвести. В любом случае обижать никого не надо. Но если я соглашаюсь, то доверяюсь режиссеру безоговорочно. Как говорил великий Анатолий Васильевич Эфрос: «Актер должен понимать свое место в режиссерской формуле. А понимать, это сознательно творить». То есть привносить только те краски, которые работают на эту формулу, а другие даже не пытайся использовать. Никогда не забуду, как Эфрос объяснял Олегу Далю: «Попробуйте сделать, как я прошу, и вы поймете, что я прав». Я всегда стараюсь делать то, что просит режиссер, хотя это не значит, что он прав.
— О чем просил Резо Гигиенишвили?
— Легче, тише, мягче… Иногда сердился: «Ох, уж это мне ваше Щукинское училище!» Резо, как огня, боялся любого наигрыша, любого гротеска. А я все-таки ученик вахтанговской школы. Если уж я в кадре, зачем мне какой-то инвалид, который никак не может помочиться! Дай мне сыграть Кощея Бессмертного в реанимации! Но Резо это было не надо.
Самоотдача Александра Филиппенко в роли умирающего генсека, конечно, потрясает. Это, конечно, никакой не жалкий старик, несчастная жертва системы. Это самый настоящий монстр. Косматое, страшное чудовище, которое изо всех сил держится за власть и не намерен никому ее уступать. Из последних сил он гонит от себя смерть, как гонит из своей номенклатурной палаты законную жену (последняя роль великой Инны Чуриковой) только за то, что она хочет забрать его домой, чтобы он мог умереть в своей постели в окружении любимых внуков. Ничего не надо! Никто не нужен! Оставьте его в покое.
В этом дуэте, в небольшой шестиминутной сцене, сыграно буквально все: и не до конца убитая нежность, и тоскливая горечь прожитых лет, и невозможность ни о чем договориться, даже находясь на самом краю бездны, глядя на друг друга в последний раз.
— С Инной работать было легко, — вспоминает Александр Филиппенко — все ее роли, начиная с ТЮЗа, вся ее жизнь прошла у меня перед глазами. К тому же мы были знакомы с ее мужем, замечательным режиссером Глебом Панфиловым. В своем фильме «Венценосная семья» он меня утвердил сразу на две роли – Ленина и убийцы царя Юровского. Сам сделал замечательные фотопробы. Глеб прекрасно снимал и чувствовал кадр. Но я помню свой ужас при мысли, что мне предстоит расстреливать царя и его близких. В упор! Но как отказаться? Это же Панфилов! Потом все сложилось наилучшим образом: как это часто бывает в кино, сроки съемок сдвинулись. У меня на это время были уже другие обязательства, о которых я честно предупредил заранее. Поэтому участие в «Венценосной семье» ограничилось лишь моим эпизодическим появлением в роли Ленина. По иронии судьбы, спустя тридцать лет мне с Инной предстояло играть «верного ленинца» Константина Устиновича Черненко. В фильме он называется просто КУ. Получается, что через моих героев проходит вся новейшая история России.
Филиппенко – действительно «исторический» актер. Ему, как мало кому, дан слышать Историю. Он будто пропускает ее через себя, своих героев, свои чтецкие программы. Он сам от руки переписал и перекроил всю русскую классику — Гоголь, Платонов, Зощенко, Довлатов… Великие для Филиппенко — материал. Сырье, дрова, которые он не устает подбрасывать в костры своих концертных программ. На сцене Филиппенко жжёт не по-детски, бесстрашно опрокидывая общепринятые каноны, игнорируя хрестоматийные правила и школьные сочинения. Чувствуется азарт и натиск молодой Таганки, где Филиппенко почти десять лет состоял в труппе. Там он не был среди первачей. Его время пришло позже. Для театра его по-настоящему открыл Роман Виктюк, а в кино – Алексей Герман.
Раньше мне вообще казалось, что Филиппенко перепутал время, когда ему надо было родиться. Он создан для немецкого экспрессионизма, для театра Брехта, для кино Ланга и Мурнау. Но, как говорится, «за неимением гербовой, пишем на простой». Шершавая бумага отечественной классики тоже, как выясняется, отлично горит.
Недавно мы снова убедились в этом на концерте Филиппенко в рижском кинотеатре «Сплендид». Карточки с великими текстами сами собой возникали и исчезали у него руках, как карты у заправского картежника. Чистая импровизация с обязательным акцентом на последние строки. Они всегда у Филиппенко самые важные. В эти мгновения он слышит учащенный пульс Гоголя или сердечную аритмию Довлатова.
«Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной свой должности, потому что это нам уже всем темно представляется, и мы едва …».
Строка обрывается, воздуха не хватает, рукопись второго тома «Мертвых душ» летит в огонь.
И каждый раз в финале Филиппенко словно замирает над бездной, оглядывая зрительный зал с сардонической, победительной улыбкой. Ну что, вы поняли, почему «едва»? Не поняли? Читаем дальше.
На самом деле он, конечно, никакой не чтец-декламатор, а шаман, колдун… Вот его подлинная суть. На сцене он не просвещает, не развлекает, а гипнотизирует, завораживает. Главные его минуты на сцене и в фильме — это состояние транса, в который он медленно погружает своих зрителей. Тут много всего должно совпасть: настроение зала, какая-то общая вибрация нервов и текста, который должен зазвучать, зазвенеть, будто старинный хрусталь, вынутый из горки и промытый живой водой.
На концерте в Риге это получилось,когда Филиппенко стал читать стихи Левитанского. А мне сразу вспомнился усталый человек в джемпере под горло, с седой челочкой и усиками, единственный, кто не побоялся сказать в глаза Ельцину на вручении Госпремии в Кремле, что он против войны в Чечне. «Мысль о том, что людей снова убивают как бы с моего согласия — эта мысль для меня воистину невыносима». Это ведь не фигурально, а буквально так. Через год Левитанский умрет прямо на банкетке в приемной московской мэрии, куда его вынесут со встречи интеллигенции с Лужковым и прочими начальниками. И там он тоже говорил про войну, про Чечню, про убийство людей… Хотя врачи были против — сердце
— Я хорошо помню запах застоя начала 80-х годов. Чем-то неуловимо по атмосфере это напоминает воздух, которым дышат сейчас люди в России. Так что мне не надо было слишком напрягаться, когда я снимался в «Пациенте». А в памяти все время пульсировали строчки Жванецкого: «Если бы кто-нибудь мне сказал в 1981 году, что будет в 1991-ом, я бы решил, что разговариваю с сумасшедшим. А тогда, в 80-ом: «Как жизнь? — Ее нет. — А вы не пробовали отдавать честь с поклоном? — Очень эффектно, очень эффектно. И эффективно! И запомни. Не привыкнешь, подохнешь. Не подохнешь, привыкнешь».
Успел ли Филиппенко привыкнуть к своей нынешней эмигрантской жизни в Вильнюсе? Говорит, что всем доволен. Но больше всего ему нравится балкон, с которого открывается прекрасный вид на весь город.
— Я намеренно сейчас отключился от всего, что происходит в России. Там все для меня как бы в расфокусе. Не хочу участвовать в разборках, не отвечаю на эсэмэски. Чувствую, мне надо переключиться и забыть. Это как вилку из розетки выдернуть. Просто сиди молча. Посмотри на небо. Дыши глубоко. Капитанский штурвал нашего семейного судна я передал нашей дочери Саше. Она главная. Она рулит. Мы с Маришей ее слушаем. Готовлю новую программу. Теперь стихов будет больше, чем раньше. Проза всем надоела. Ее и так слишком много в нашей жизни. У Левитанского есть прекрасные строчки в «Попытке утешения»: «Все непреложней с годами, все чаще и чаще я испытываю странное чувство, словно я заново эти листаю страницы, словно однажды уже я читал эту книгу»
С днем рождения, дорогой Александр Георгиевич! Живите долго!
Сергей И́горевич Николаевич (29 июля 1958, Москва) — российский журналист, медиаменеджер и телеведущий.
Окончил ГИТИС по специальности «Театроведение»
В 23 года стал главным редактором журнала «Советский театр», затем был редактором журнала «Огонёк», заместителем главного редактора журнала «Домовой» и шеф-редактором редакции специальных проектов глянцевого журнала «Elle».
В 2006—2007 годах был главредом журнала «Madame Figaro».
